Виктор Тадеушевич Карпушко – легенда театральной Москвы (а может, не ее одной), уникальный специалист по изготовлению обуви и ее истории, соратник и друг Олега Павловича Табакова, приведшего его в подвал на улице Чаплыгина, где он орудует токмачиком и урезкой уже почти 30 лет. В его руках (да, работа эта – самая что ни на есть ручная!) рождаются шедевры: туфли с секретами в каблуках, аутентичные танцевальные балетки прошлых веков, средневековые сапоги – всего не перечесть! Он с одного взгляда отличает покупной новодел от шитой обуви, чувствует эпоху, стилизует, фантазирует вместе с художником и высоко держит профессиональную планку, несмотря на здоровье, которое, по его словам, уже напоминает о себе. В единственном экземпляре, эксклюзивный, неповторимый, незаменимый! И потому, что один в заваленной лоскутами кожи, инструментами и деревянными колодками мастерской, и потому – что за целый производственный цех. И, конечно, потому – что Мастер, который, как известно, «от всех отличен / своею сивой мастью, / походкой и обличьем. / К тому ж он знает точно, / что прочно, что непрочно, / и все ему подвластно – / огонь, металл и почва». В беседе с ним слышатся голоса Времени и Памяти – двух столь важных для мастерства категорий…
– Где надо учиться, чтобы стать мастером по изготовлению обуви? Кажется, сейчас и мест нет, где можно получить такие знания.
– Да их уже и в советское время не было – все ушло в производство. Артели еще были, производственные театральные мастерские, но вот чтобы кто-то в одном месте мог всему обучить… Я получил среднее профессиональное образование, изучил станки, освоил технику владения сапожным инструментом, а то, что называется кустарной работой, перенимал у каждого мастера отдельно. Подсматривал больше. Еще в Вильнюсе, бывало, подхожу к мастеру, собиравшему обувь, – а он прячет! «В магазин иди!» (Для уважения мастера, то есть). Хорошо, отец занимался этим же делом, иначе большая проблема перенять каждый процесс в изготовлении. Папка эскизы не умел читать, а я и это ухватил.
Наверное, никакой другой профессии для меня быть не могло – это меня с детства увлекло. В Литве тогда было сильное ремесло. Я у последних мастеров технологию перенимал. Не то чтобы они преподавали, но знали работу с колодкой – это исключительно индивидуальная штука. Получил я от них много, но жалею, что в то время не было специалиста, который мог бы дать более глубокие знания о том, как чувствовать форму ступни, чтобы сделать идеально удобную колодку. Не просто дать форму носка, обозначить стиль и время, а разгадать тайны человеческой ступни! Сегодня этим занимаются люди с медицинским образованием (да и то многие не понимают, хирургу с неврологом эта тайна до лампочки), а раньше были мастера, которые с одного взгляда могли определить, какая где косточка, какой след. Таких я не застал…
Был у нас мастер Ян, поляк. В советскую пору хотелось чего-то необычного, красивого, модного, стильного, а у него получались модели, приближенные к истории. Вот у кого можно было учиться! Отдавал он обувь неохотно, вздыхал над ней, гладил: столько в ней любви и труда было! А был еще и второй Ян, говоривший: «Да что ты делаешь, зачем это надо?!» Тяп-ляп – и на рынок! Тогда очень большой дефицит обуви был. ОБХСС ловил тех, кто делиться не хотел, а этот умелец делился. Брал модный материал, шил женские сапоги – всегда одну и ту же модель (на ней и я тренировался). Улетали только так! Заготовка стоила 10 рублей, он ее доделывал и отдавал уже за 100, а продавали их за 150.И покупали, да притом кричали: «Еще давай!» Вот это было счастливое сапожное время! Ян-мастер мне говорил: «У него не учись! Учись у меня!» Я отвечал: «Так ты же мне не показываешь!» Но время прошло, и он кое-что стал показывать. Что-то я ухватил, что-то понял, а потом уже догонял в разных местах. Мастера свои тайны держат до конца – это их хлеб. Могут показать, рассказать – но уловить это сложно.
– Многие представители театральных профессий жалуются, что преемственность прервана. А как в вашем деле?
– Да, преемственности сейчас уже нет. Но некоторые мастера дело делают: редко, но бывает, на что посмотреть. Эксклюзив может дать только один человек, а когда много сотрудников работает, получается массовка. Вещь надо любить, гладить, а не на конвейере делать. Я один работаю, потому и могу на любой стадии вернуться в начало процесса, а в цеху такое невозможно. И за моей работой смотреть можно – хоть засмотрись! Да и пробуй, пожалуйста. Был у меня один ученик: нож взял, да как в ногу всандалил! Больше я его и не видел. Это же опасное производство, я и сам пару раз так травмировался. Для того, чтобы с ножом работать, должна быть очень крепкая кисть. Чуть задумался, отвлекся – травма! Сейчас нашей профессией мало кого увлечешь – деньги не те. Хотя можно открыть небольшую мастерскую, надо только по станкам подучиться, и это даст эффект – направление-то хорошее.
Но наша работа – это же очень длительный процесс. На рукотворную красоту много времени уходит. А станок пару раз прокрутил, кожицу пробил специальным барабанчиком – и готов эффект. Да, эффект-то есть, а вида нет. Или вот точеные каблуки никто уже не делает. Сложно, возьни много, дышишь деревянной пылью. А надо же еще и два одинаковых! И если чуть рука «ушла» – уже можно выбросить каблук. Расчет должен быть очень точным. Сейчас лепят что угодно, не подбирают по времени: что увидели, то и поставили, в основном один пластик. Издалека смотрится нормально, а ведь и форма не та. Вблизи посмотришь – руками разведешь. Станки такие каблуки «выплевывают» – и пластмассовые, и деревянные, – но из сотен выбрать нечего, потому и приходится заниматься этим самому. Чтобы настоящие сделать, надо взять брусочки – лучше всего легкий бук (есть еще тяжелый): это плотное дерево и не колкое. Если каблучок не совсем тонкий, в него вставляется деревянный штифт, чтобы дать усиление. Это как карандаш – попробуй его поломай!
Я сам работал вручную. Токмачиком (токмач – инструмент для полировки кожаного каблука – прим. Д.С.) так отжечь можно, что аж блестит все, как стекло становится, красиво! А каблучки! Никогда не забуду, как старый мастер ножиком их срезал, а потом кусочком стеклышка слой за слоем снимал кожу, чтобы придать ей идеально ровный вид. Хотя станком проще было сделать: жух-жух, потом наждачной бумагой обработать – и все! Но так заденешь чуть больше – и не чувствуешь движения, а ножиком все срежешь в ноль, как надо. Я сейчас и ножей таких найти не могу: гвоздь обрежешь – а они дальше режут! Расходные материалы (называются они «комплект по обуви») мы обычно берем в специальных магазинах. У нас ограниченный набор: кожа – на верх и на низ, гвозди металлические под затяжку, супинаторы железные, дерево. И как раз ножи: токмачики, резаки для отделочных работ, блочки для того, чтобы дырочки делать в металле – типа люверсов, кнопки, фурнитура. Я и сам могу поехать и купить, что мне надо. Увидел кожу – купил: пускай будет. В советское время по-другому было: надо было через Министерство культуры получить разрешение на покупку. У каждого театра был свой план по расходникам, по нему потом отчитывались перед бухгалтерией.
– В производстве обуви много этапов?
– В сапожном производстве идет детализация. Первым за дело принимается колодочник, обсуждая колодку с художником-конструктором, который затем занимается моделированием и кроем, читая эскиз, а потом передает работу сборщику верхней части обуви, от кого все переходит к сборщику нижней части. Руководитель или модельер следит за процессом, чтобы на выходе получить то, что он хотел. Это целый цех разных специалистов, мини-производство, но с ручной работой.
Еще в Вильнюсе после армии меня как самого молодого начали бросать по всем производственным точкам. Я даже с пуантами успел поработать. Это совсем отдельное производство! В Литве как раз тогда открыли Государственный театр оперы и балета, а при нем был цех по пошиву обуви. Там колодки были специфические, но я их освоил и вернулся к обычной обуви. Так и сказал: «Не могу я здесь сидеть, возвращайте!»
Помню, принесли для ведущего оперного певца эскизы. У нас в театре с ними не работали – а тут эскиз читать! Все собрались, репы почесали – как делать? Сложно. Два дня читали, решили, что без бутылки не разберемся. А сколько бы за это время сделать успели!
– Творческий подход, то ли дело на производстве! А почему бы, кстати, и вам на станках не работать?
– Станки сейчас предназначены именно для производства, и стоят они безумных денег. Хотелось бы их использовать, но это нереально: у нас изготавливается малое количество пар. Олег Павлович Табаков мечтал открыть мастерские для всей Москвы, но тогда не было возможностей. В тот момент налоговая политика была такова, что мы бы платили заоблачные суммы (сейчас стало чуть легче). Посчитали и поняли, что уже в убытке, хотя еще даже не открылись. Так и работаем по-старому.
В мое время были другие станки: ручной шпальт (станок для уменьшения толщины материала – прим. Д.С.) и шлифмашина. Маленькие, аккуратные! В основном со старых времен оставались немецкие ручные. Тогда их были единицы, а сейчас и столько нет. Кто-то выбросил, у кого-то проржавел станочек, поскольку в сенях стоял, – никому это уже не надо. Да и специалистов мало, кто мог бы привести их в порядок. И есть ли комплектующие? У тех машин, что есть сегодня, пропускная мощность высокая. А на прежних можно было делать пару-две, накладочку, рельеф дать. Даже швейные машинки – и новые годятся, у меня они есть, но со старой (у меня немецкий «Зингер» 1910 года) я говорю на одном языке: она меня понимает, а я ее. Ты, когда создаешь вещь, разговариваешь с инструментом. Подойдешь к делу наплевательски – и результат такой же получишь. Хотя получать ты всегда что-то получаешь! Обувь можно делать и два дня(кому-то и так сойдет), а можно и две недели – но в таком случае и заработать не сможешь. Эх, да какие деньги, если мы говорим об искусстве! Вот придет кто-то, как я в свое время, в заказник, вытащит мою пару – и оценит…
– А как вы попали в заказники?
– Я в Школе-студии МХАТ преподавал историю костюма – не могли найти человека ипозвали меня. (Я не имел права преподавать – не было высшего образования. Но у жены оно было, а фамилия у нее та же самая – так и оформили ее). Выпустил два курса, причем ходили только девчонки (потом они разбежались кто куда: кто на «Мосфильм», кто в бизнес, а профессией занимаются самые упертые). Маклакова Элеонора Петровна (художник по костюмам, профессор Школы-студии МХАТ – прим. Д.С.) попросила, чтобы нас со студентами пустили в музейные заказники. Мне это очень нравилось! Нам открывали специальные ящички с поворотниками, и я своим ученицам рассказывал про время. Нигде же больше нельзя было этого получить. Когда берешь в руки историческую обувь, «сваливаешься» в ту эпоху. Мы изучали, как раньше шло производство. Конечно, никто не дал бы мне вскрыть модель, чтобы посмотреть, как она собиралась. Не скажешь же: «Да я потом обратно соберу!» Начинаешь представлять, смотреть, как пальчики лежат. Женские туфельки тоненькие были, потому что ножки были узенькие, как будто детские.Когда делаешь модель, даешь форму характерную, а как ее дать, если ног таких уже нет? Вот время и не передать стало.
Раньше не было клеев, супинаторов (вернее, были деревянные, легкие и довольно гибкие, не так ломавшиеся), химических составов, все делалось из натуральных материалов. Потому обувь сначала ставилась под пресс, а потом уж ее прошивали. Но для театра в этом нет смысла: сделаешь туфли, и вдруг надо что-то поменять (бывает, образ не тот, не хватает чего-то) – так это же катастрофа разбирать ручную прошивку! Но ничего меня уже не пугает. Исторический жанр я вообще чувствую. Вникнешь в замысел, ночь с ним переспишь – и понимаешь, что да как. В эскизе может многого не быть, но ты же мастер, ты все можешь выразить, и время в том числе. Эпоха – это игра колодкой и линией.
– Наверное, приходится обращаться к специальным книгам?
– Вообще книги есть. Но, обращаясь к ним, не получаешь полной картины, которую можно применить к определенным эскизам. Я-то сейчас не по истории работаю, а с эскизом. Если спектакль исторический, я в обувь стараюсь это вложить. Конечно, надо историю знать, но учиться не по чему. Я был воспитан в сознании того, что европейцы – законодатели мод. Ан нет, кукиш! В Европе, например, не различали туфли на левую и правую: делали одинаковые, а они со временем принимали форму по ноге (разнашивали их вообще слуги). Так случилось, что один из моих знакомых был археологом – Игорь Бородин. И как раз на раскопках в Новгороде подняли захоронение зажиточного семейства. У мальчика лет восьми обувка сохранилась: нитки истлели, кожа осталась. Смотрим – а сапоги различаются на правый и левый! У нас так челюсть и отвисла. Через город тогда пролегали арабские пути, вот арабы-то и делали такую обувь. А крой какой! Пара линий – и сапог готов! У них все четко было, даже по следу можно было определить: этот правый, этот левый. Получается, они ушли вперед Европы. Да, были мастерские в России, Литве, Польше, еще кое-где, но такое производство – дорогое удовольствие. Русские крестьяне плели лапти для большей части населения (сейчас некоторые очень умные называют ее нищебродами). Лапти могли позволить себе многие, потому что технологически их можно было делать самим. С начала XX века они стали уходить в прошлое и превратились в историю. А в Литве вплоть до XVIII века колупали стамесочками деревянные башмачки клумпакоис. В них довольно быстро можно было бегать, да и ноги не мерзли – высота хорошая. (Мы в Литовском театре для артистовдоводили такие до ума, но, конечно, резинки подкладывали и поролон, чтобы удобно было танцевать в национальных ансамблях). Знать только за счет кого-то может жить хорошо: потому у крестьян и лапти, а у богатых – шитая обувь.
– А о валенках что скажете? Раз уж мы о лаптях вспомнили!
– Для меня валенки – это бурки. Как о них мечтали женщины в 1950-е – 1960-е годы! Даже у меня это осталось в памяти. И, когда покупали валенки, мне приходилось превращать их в бурки, обшивая кожей, – это было очень модно. И теща моя о них мечтала… Да, это тоже наша национальная обувь – валенки.
– К слову о национальном. Как вы вообще оказались в России?
– Я женился и переехал в Москву: не думал, не гадал, не хотел уезжать, но так уж получилось. У меня были хорошие знания, и через некоторое время я попал в Московский театр оперетты, где с 1986 по 1993 год и проработал. А потом меня забрал к себе Олег Павлович со словами: «У Театра Табакова должны быть лучшие мастера». Когда я пришел, у него уже был набран штат, так меня взяли вне штата. Вначале долго был художником-конструктором (до 2019 года), поскольку он именно и может читать эскиз: с одеждой-то все понятно, а эскиз обуви надо раскрыть. Теперь театральное производство вывели за штат, и я называюсь закройщик. Театр ведь не может производить обувь, формально у нас ремонтная мастерская. Но закройщик – это тот, кто стоит у раскройного стола в производственной части, а кто модели делает? Так что здесь запутка большая: я, по сути, и сам не знаю, какая у меня должность! Раньше, когда человек делал обувь от начала до конца, профессия называлась мастер обувных дел. В советское время слово «мастер» было выхолощено, превращено в ничто. А ведь это должно быть самой большой высотой! Ты пришел к мастеру – и больше никуда тебе идти не надо….
Скоро будет 30 лет, как я здесь. Через какое-то время и стены превратились в родные. Как уйти из дома? Пусть где-то и лучше, но там аура не та, пусто! А здесь наполненность. Но, если бы не отношения наши с Олегом Павловичем, может, я бы и ушел: были тяжелые моменты в жизни, а предложения мне делались серьезные – звали в бизнес. Я чувствовал линию, мне это легко дается. Это важно: в дорогой классической обуви может ничего и не быть, а вот линия должна быть хорошо вымерена. Но я остался и сделал правильный выбор, как оказалось.
– Вам приходится общаться с режиссерами, или вся работа ведется только с художником?
– Ну, зачем я режиссеру? Он может идею подать, а вот как их технологически делать? Бывает, для шоу всякие хитрости придумываешь: закрепил в каблуке коробочку, спрятал в ней, что нужно; человек топнул – а из каблука крылышки выскочили! Но режиссер не может влезть в технологию производства – это уж мы с художником делаем. То есть художник после обсуждения рисует эскиз, а уже я этот эскиз читаю и реализую. Или говорю: «Нет, так не получится». С ним и взаимодействуем, он меня и знает (и многие знали, да). Например, Олег Шейнцис – большой художник и сложный человек, требовательный и жесткий к хорошей работе, но мастерство настоящее для него было главным. Я пару раз пересекался с ним в «Ленкоме». Так он меня в лицо не запомнил (ну, не запоминал он этого), а фамилию знал! Для него был важен высокий профессионализм.
С артистами тоже работаю. Не все покладистые, но есть умудренные опытом. Хотя тех, кому уже пятая пара не подходит, отправляли ко мне, и я разбирался. Проблема всегда в одном: можно дать линию, а как сделать колодку по ступне? Беспроблемная не требует усилий, а вот сложную, с косточками, я полностью не раскрыл. Бывали мастера, которые пальцами по ножке провели, – и чуть не ортопедическую стельку сделали. Они движение суставов и костей чувствовали. А теперь таких и нет.
– Мастер – явление индивидуальное. Вам не тяжело одному работать?
– Возраст берет свое. Знания и навыки есть, но вылезли болячки, с которыми упахиваться больше не можешь, хотя я и делаю все на благо театра. Я же здесь один за целый цех. Да, приходили ребята, хотели учиться, но ненадолго их хватало: вначале был всплеск эмоций, а потом как поняли, что работа трудоемкая... Весь вопрос уперся в деньги. И уходили онив ремонт: чему-то быстро научились, дальше не хочется. Я-то по-другому в молодости работал: у меня была стабильная зарплата, можно было спокойно учиться. Меня ставили на разные процессы, я каждый изучал. Сразу ухватить знания невозможно. А когда ты здесь поработал, там поработал – тогда уже можешь делать сам. С производством можно разобраться, особенно со станками, а вот по истории сложно. Поэтому кругом новодел, или многое в магазине покупается. Можно и так, но если в спектакле хотят показать время, то надо шить обувь. Иначе купишь – а цветовая гамма не соответствует эпохе! Но не каждый театр может себе это позволить – дорого. Зачем платить мастеру большие деньги, если готовая пара стоит в три раза меньше?
Я в 1990-е и начале 2000-х годов хорошо работал, много было спектаклей. Да, лет 15 назад у меня выходных не существовало: в 8 утра приходил, в 10 вечера уходил. И для театра делал, и для кино, и для заработка. Сейчас работаю больше для удовольствия, делаю пару-две. Бизнес – это хорошо, но тут ведь вот что: ну, заработаешь определенную сумму, купишь что-то лишнее… Зачем лишнее? Должно быть достаточно. Иначе будешь переходить на следующую ступеньку, а там будет хотеться еще больше. И все этих денег не будет хватать! Надо понимать, зачем ты бежишь и где твой предел. Я считаю, нужно вовремя остановиться на том, что тебе в радость.
Дарья Семёнова
Comentários