Сказать об этой актрисе, что она – дочь своих родителей Нины и Евгения Дворжецких, – значит хотя и не соврать, но все же умалить достоинства и таланты самой Анны, умеющей на сцене быть глубокой, трепетной, веселой, мудрой, нежной – разной. В ее творческой копилке более десятка театральных ролей, сыгранных в родном во всех смыслах слова РАМТе, несколько профессиональных наград, признание и любовь критиков и зрителей. К своим тридцати с небольшим годам она уже многое успела, но, как это свойственно всем настоящим артистам, продолжает стремиться к большему и лучшему.
– Вы – представительница театральной династии. Что это значит для вас?
– Мне кажется, в большей степени продолжатель династии – не я, а моя мама: она и в кино снимается, и в театре играет, и в институте преподает. Для меня же это и крест, и ответственность. Часто с актерских детей спрашивают больше, потому что, как считается, они попали в профессию по блату. «А, у нее дедушка артист! И папа! Да еще и мама! Ну, всё понятно». Все это было и у меня. Скажу откровенно: это не радостно. Я люблю, когда все разложено по полочкам и тщательно сделано – в общем, чтоб блестело. Поэтому мне бы хотелось быть просто АНЕЙ Дворжецкой, а не ДВОРЖЕЦКОЙ Аней. При всем при том я очень уважаю творчество своих родственников.
Если бы лет 5 назад вы спросили меня, считаю ли я правильным нести эту ответственность, я бы ответила, что да. Тогда я думала, что меня это двигает вперед, помогает становиться лучше. А сейчас – нет: не должны мы тащить ношу, которую нам возложили на плечи. Мы должны помнить о ней, уважать ее, но оставаться при этом собой. Может быть, для кого-то из детей артистов так жить и удобно, и комфортно, но мне порой хочется быть где-то в стороне от разговоров: «У тебя такие родители!» – ведь им надо соответствовать. А для меня это небольшой тормоз и даже бремя.
– Но вы все-таки взялись его нести, продолжив дело вашей семьи. Это не было спонтанным решением?
– Я категорически, от слова «совсем» не хотела быть артисткой (именно потому, что всё знала про эту профессию). Родителей никогда не было дома, они все время пропадали то в театре, то на съемках. Но 1 декабря 1999 года Евгения Вацлавовича не стало, и в газетах стали писать, что династия Дворжецких закончилась. И я, в противовес этому «закончилась», решила что-то делать – ну, хоть сниматься в кино. Да и маме надо было помогать. Так я и снималась вплоть до окончания школы. Когда же я поняла, что надо получать образование, выбирала по принципу «куда возьмут» (по логике обывателей, «куда возьмут по блату». Окончив Щукинское училище, гордо всем отвечаю: «Да, по блату!» Нет, я могу говорить про данные и талант, но все же отстанут быстрее, если я скажу про блат). В общем, я поступила, но до сих пор не знаю, а туда ли, а нужна ли я здесь. Может, я бы и могла выбрать что-то другое, но что именно?..
Поэтому, как все будущие артисты, поступала везде и не могу сказать, что без подготовки – я подготовилась: сама нашла басню и какие-то стихи, что-то мне мама подсунула. Педагогов у меня не было, просто ей же и прочитала. «Нормально?» – «Нормально!» В общем, что выучила – с тем и пошла. В каких-то институтах «валилась» на том, что меня просили прочитать что-то еще, а у меня была единственная программа. В итоге прошла на конкурс во МХАТ (там мне сказали, что я маленькая: они тогда набирали курс более взрослых ребят), могла поступить во ВГИК – варианты были. Если бы не получилось со Щукинским училищем, наверное, пробовалась бы в другие места или даже вообще передумала бы. Сейчас уже трудно сказать.
– В представлениях обывателя «Щука» неразрывно связана с яркой праздничностью, представлением. Так ли это?
– Я-то считаю, что у нас не так, как представляется со стороны. Да, мы не «Щепка» и не ГИТИС… Хотя я там не училась – откуда же мне знать, что у них на самом деле? Сталкиваюсь с их выпускниками – это хорошо обученные люди.
Нас в «Щуке» учат работать от внешнего: мы создаем образ, который должен быть очень явным, узнаваемым. Но это не значит, что мы, широко играя, изображаем, а внутри нас ничего не происходит. Наш метод таков: «Сложно решить роль изнутри – воспользуйся тем, что есть снаружи: наклей усы, надень парик». Для нас характерен гротеск, мы должны сначала сильно преувеличить, чтобы потом «прибрать» внешнее выражение и найти точные средства. Не в каждом институте есть раздел «этюды к образу»: на материале литературного произведения ты «собираешь» своего персонажа. Это не «я в предлагаемых обстоятельствах», а именно конкретный человек. Мы же не можем каждый раз играть себя – так и с ума сойдешь.
– Часто артисты говорят, что профессию освоили только в театре. Зачем же тогда нужен институт?
– Школа недаром придумана – она дает систему. Что дважды два – четыре, надо знать, иначе не решишь более сложный пример. Сначала тебе помогают понять, кто ты – это «я в предлагаемых обстоятельствах». Дальше предлагают наблюдения за животными, потом за людьми, далее – этюды к образу и только потом – отрывки с педагогами, где начинается… назовем это «как бы театр». Ты должен знать, что нужно увидеть, понять, оценить, осознать, что́ происходит с тобой и твоим партнером. Это необходимо не для того, чтобы каждый раз в театре ты думал: «Какие у меня сегодня предлагаемые обстоятельства? Дай-ка я их обновлю: я шел по улице под дождем и промок». Нет, репетируя, ты выйдешь на сцену с ощущением, что ты промок, но проговаривать это уже не будешь: сработает на автомате. Поэтому, повторюсь, школа обязательно нужна. Хотя сейчас кажется, что любой может быть артистом. Я так не считаю: 4 года я училась, 10 лет работаю в театре – а в кино при этом вижу исполнителей, которые близко отношения не имеют к профессии, но называются актерами. Ну, время такое. Но огромная разница между человеком с образованием и без него, какой бы он ни был прекрасный и органичный. Обученного всегда видно. Я спокойно отношусь к людям из КВН на экране, но это не артисты. Дело же не в том, что они могут выучить текст и бойко его рассказать. Мама говорит: «Я же не вожу самолет!» Кто-то назовет это сравнение странным, а мне оно очень понятно. Не надо лезть в то, чего ты не умеешь.
– Вы пришли в профессию в том числе и с киноопытом. Это плюс или минус?
– Мне кажется, это и плюс, и минус: кино и театр – две полярные истории, и способ существования в них абсолютно разный. Хотя бы потому, что на экране не надо широко играть и громко разговаривать. Может, как-то и можно балансировать и там, и там, но я не уверена. Естественно, артисты хотят и сниматься (но съемки же тоже то есть, то нет), и на сцену выходить. Но одним комфортнее в театре, а другим в кино. В общем, ужасная у нас профессия!
В институте мне вообще было непонятно, что тут люди делают, в течение всего первого курса я просто сидела и смотрела. Что за бред?! Зачем нужны этюды на молчание? Этюды со словами, ПФД – что это? Как мне по мастерству «четверку» поставили, не знаю. А вот на второй год обучения я поняла, что такое театр, и мне стало интересно.
– Вы хотели работать именно в РАМТе?
– У меня смешная история. На четвертом курсе, когда надо было показываться, я была беременна. И я показывалась, понимая, что никто меня, беременную, не возьмет. Кому хочется платить декретные актрисе, которая вот-вот родит? Но в Театре сатиры мне сказали «да», хотя потом и не срослось. (Как ни странно, в Театре им. Вахтангова у нас не было показа). А в РАМТе снова – «привет, блат»: через 4 года он опять помахал мне ручкой. Я шла наравне со всеми (хотя и с пузом, естественно), и Алексей Владимирович Бородин меня, спасибо ему огромное, взял, дав мне полгода на то, чтобы родить ребенка (это должно было случиться летом) и понять, что к чему. 13 января 2012 года я пришла сюда работать. Не знаю, как бы все сложилось, если бы меня не настигла моя дочь: куда бы я пробовалась, что делала бы. Может, вообще бы никакого театра не было, а я сосредоточилась бы на кино. Сейчас очень сложно сказать, а тогда надо было просто иметь место работы, чтобы, сидя дома, не упустить профессию. Так бы я точно осталась у разбитого корыта. Артистов полно, никому они не нужны…
– Молодой артист всегда начинает с эпизодов и вводов. А что стало поворотной точкой, с которой все пришло в движение?
– Две наши девочки были беременны, и меня, естественно (как всегда и бывает в таких случаях), ввели в массовые сцены. Вот так, по чуть-чуть, стесняясь, начала работать. Я в этом театре всю свою жизнь, знала всех взрослых артистов, а они знали меня… Было сложно. Это моя натура: я настолько хочу, чтобы все было хорошо сделано, что даже перебарщиваю, принимаю на себя слишком много ответственности, переживаю, нервничаю, волнуюсь. Но после такого скромного начала довольно скоро меня распределили в «Мушкетеров». Была этому очень удивлена: только пришла в театр, а в спектакле уже Констанцию надо изображать. Эта работа помогла мне, я стала общаться с ребятами (я-то знала хорошо только взросленьких актеров, а с молоденькими особо не была знакома).
А если говорить о рывке, то по внутреннему ощущению им стала «Манюня» (спектакль в постановке Рузанны Мовсесян – прим. Д.С.). Я же там со сцены не ухожу, нет перерыва, где можно посидеть, понервничать. Как зафигачила в семь часов, так и тусуюсь до без двадцати десять! Важно не то, что у меня главная роль, а то, что это мой личный прорыв – и актерский, и человеческий! (Я тот самый артист, у которого все поджилки трясутся перед выходом на сцену, к незнакомым людям). В начале постановки я выхожу одна к огромному залу, и этот первый же в спектакле эпизод стал для меня переломным во всем. Я почувствовала, что не боюсь: я могу, мне нравится! Не то чтобы меня после этого кто-то погладил по головке и сказал: «Теперь ты молодец»… С одной стороны – обидно. Но я делаю свое дело, что-то для себя в первую очередь открываю. Вообще я люблю играть «Манюню», потому что она может скрасить любой серый день для тех, кто хочет, чтобы его скрасили. И я могу людям дать хоть капельку добра и тепла. Да что еще я могу? Для этого и играю: чтобы зрители что-то с собой унесли и ушли из театра какими-то другими, хоть на мгновенье забыв о своих проблемах и переживаниях.
– А награды и главные роли к прорывам не относятся? У вас же есть «Хрустальная Турандот» за Констанцию.
– С наградами у всех по-разному. Кто-то их получает, а ты думаешь про себя: «За это – награду? Наверное, я чего-то не понимаю». Корни моих сомнений – оттуда же, из династии: «Извините меня, пожалуйста, что я за Констанцию получила “Хрустальную Турандот”!» Может, кто-то опять скажет, что это по блату. Но мне было приятно, я удивилась, что у меня – «лучший дебют». Статуэтка стоит у мамы дома, потому что мне ее некуда поставить – она гигантская. У меня есть еще «Золотой лист», полученный в институте, но это вообще случайность. Наверное, надо этому радоваться… Но лично для меня важнее то, что я делаю, а не эти премии. Конечно, мне не все равно. (И ни одному артисту не все равно: если он так утверждает, это неправда. Людям, которые идут в артисты, надо, чтобы их оценивали и говорили, какие они прекрасные). Хотя бы потому, что работа в «Мушкетерах» была для меня очень ответственной и сложной. А дальше были «Цветы для Элджернона», где все было наспех: я не была распределена и попала в почти готовый спектакль, кое-как выучила слова… Не так давно я стала играть роль Фэй спокойно, не нервничая, что я что-то забуду. Так по чуть-чуть движется моя актерская жизнь. После «Манюни» иногда я чувствую потолок. Не то чтобы я не хочу играть маленькие роли – я хочу расти, а это не везде происходит. Я смотрю на своего партнера Максима Керина – он 3,5 час не уходит со сцены! Вот такая работа – это ого-го, многогранная роль-мечта. Но есть люди, которые не готовы к главной роли, к ответственности за нее. Для меня самое важное – чтобы было интересно, а не просто выходить и стул носить. (В этом тоже можно найти интерес, нас этому учат в институте, но это когда ты еще «маленький», а я, мне кажется, уже выросла).
– На этом спектакле вы встретились в работе с Юрием Грымовым, режиссером ярким, необычным. Кого еще из постановщиков можете отметить?
– Грымов – совершенно другой: это крутой клипмейкер с классным воображением. Он не из тех, что на репетиции говорит: «Давайте-ка подумаем…» – а такое часто бывает. Я пришла уже почти на выпуске и абсолютно не понимала, чего он от меня хочет. Но он настолько конкретно говорил, что именно я должна сделать! Например, кувырок или «колесо». «Зачем?» – «Надо!» Юрий Вячеславович уверен в том, что делает. И это отличное качество для режиссера. Потому что, к сожалению, мне встречались постановщики, которые ничего не могли сказать (не могу об этом молчать). Как раз после работы с одним из таких я почти сразу приступила к репетициям «Василиссы» тогда еще в рамках лаборатории – с мрачными предчувствиями по поводу молодого режиссера. И тут этот чудесный парень – Филипп Гуревич – начинает искрить, пестрить, фонтанировать! До сих пор с ним смеемся, вспоминая мое лицо на первой встрече: «Ну, что ты мне сейчас расскажешь?» Он был абсолютно убежден, что мы никак не сойдемся. Тем более, я уже стала привыкать к людям, из которых, скажем так, не прет. А тут такое! Для меня это был восторг, и не суть, что бы получилось в итоге: мне нужен был не результат, а процесс. Я скучала по активности, мне было важно заниматься своей работой, плести актерские кружева, а не придумывать спектакль за кого-то. Надеюсь, у Филиппа впереди хорошая судьба, и у него все получится. Не то чтобы мы совпали, но его способ работы мне нравится, потому что он четко знает, чего хочет. Он настоящий талантливый режиссер и руководитель с большим будущим.
И, конечно, не могу не сказать об Алексее Владимировиче. К сожалению, мы пока мало с ним работали. Соприкасались в «Горе от ума», краешком в «Участи Электры». Очень он мне помог с «Мушкетерами»: что-то у меня на прогоне не клеилось, он сказал мне одно слово, и для меня сразу стало все понятно. А сейчас репетируем «Леопольдштадт». Там небольшая роль, но возможность поработать с мастером меня радует.
– Помимо маленьких ролей артиста часто приводят в уныние вводы. А как у вас?
– С начала пандемии мы вводимся бесконечно, но меня это пока не коснулось. Не знаю, по какой причине: не помнят обо мне или знают, что для меня это стресс. Есть люди, которые умеют вводиться: они быстро учат слова и запоминают мизансцены. У меня так не получается. Помню, в «Приглашении на казнь» у меня случился срочный ввод, причем я заранее знала, что он должен быть. Но в такой же ситуации в «Чехов-GALA» были репетиции, и здесь я ждала того же. За день до спектакля позвонила спросить, будем ли мы репетировать, и узнала, что да – завтра в 5 часов вечера. Как?! Ладно, думаю, текста там нет, наверное, запомню я, откуда выйти и куда пойти. Но в моих эпизодах был практически балет! За некоторое время до выхода на сцену выяснилось, что и слова у меня есть. В общем, спектакль для меня прошел как во сне. Я делала все, что мне говорил мой партнер Владимир Павлович Василенко: поворачивалась, делала два шага влево… Когда я пришла играть в следующий раз, не помнила абсолютно ничего (так мне тогда было страшно и волнительно).
Смешная история была на «Денискиных рассказах». Что-то случилось у артистки, играющей Марью Петровну. А я играю Аленку – и уже готова: стою в детской юбочке, с «хвостиками». 10 минут до начала спектакля, все носятся с криками: «Надо вводить!» Так получилось, что я знала эту роль: на репетициях у нас болела актриса, и я вызвалась помочь – подавать реплики. Пришел Алексей Владимирович, строго спросил: «Аня, почему вы не знаете текст?» – и я на следующий день пришла с выученными словами. Об этом вспомнили, закричали: «Пусть Дворжецкая сыграет!» Ребята раскидали на троих Аленкин текст, я переоделась и пошла на сцену. Я знала слова, потому и не так нервничала, чего не скажешь о моих партнерах. Не могу назвать это вводом – скорее уж производственной необходимостью. Повезло, что я знала партитуру. Хотя мама бы меня сейчас отругала: «Не повезло, а ты молодец!»
– «Приглашение на казнь» давно ушло из репертуара. Что вы чувствуете, когда спектакли снимают?
– Все спектакли в какой-то момент своё отживают. Если они идут по 10 лет, ты понимаешь, что ты в них уже все сделал. К этому надо подходить, как к обычной жизненной ситуации: было – и хорошо, отпусти это с Богом, ты уже вырос из этих штанов. Например, у нас «Том Сойер» идет 32 года! Ему столько же, сколько мне, я была у мамы в животе, когда он выпускался. Я вижу разницу между тем, как было, и как стало. Мне говорят: «Как ты можешь? А если бы “Манюню” сняли?» Ну, и сняли бы – а что я могу с этим поделать? Да, я бы скучала и вспоминала, но воспринимала бы это как что-то прошедшее.
Я как раз недавно отыграла спектакль, который уходил из репертуара, – «Мушкетеры». Шутила, что мы уже старенькие, чтобы эти роли играть: мы их выпускали, когда были «сопливые», а сейчас уже все дядьки и тетьки. Не могу сказать, что для меня было важно попрощаться с этой работой на сцене, – могла бы и не играть, уступив это Александре Марковне Розовской, но Саша, к сожалению, в тот день не могла. Попрощалась, в последней реплике сказала: «Всё» (у нас в институте так было принято), – и ушла со сцены. Очень хорошо помню стресс, когда мне надо было танцевать в этой постановке, поэтому ощутила, как со словами «всё» стресс этот исчез из моей жизни. Но я очень благодарна и счастлива, что это было.
– Играть на «детский» зал – тоже стресс? Маленьких зрителей в РАМТе можно неожиданно увидеть даже на взрослых спектаклях.
– Не надо забывать об ответственности родителей. Скажем, «Манюня» – спектакль для взрослых и детей старше 12 лет, но в зале всегда много маленьких (по средам и пятницам у нас взрослый зал, а в субботу даже не глядя вам скажу, что будет детский). Зачем вы ведете их, если маркировка стоит? Или вы считаете, что люди на сцене должны работать для вас, даже если вы с грудным младенцем пришли? Написано «12+» – не надо малышей приводить! И сами нервничаете, и мы переживаем. В спектакле им многое не понятно, они начинают спрашивать: «А что? А кто? А почему?» Иногда очень громко. Сейчас вообще очень много уделяется внимания детям: их облизывают, гладят, умиляются, какие они нежные масечки или, наоборот, всё знающие, а потому им ничего не интересно, кроме гаджетов. И это ставит перед режиссерами задачу: сделать такую постановку, чтобы дитё отвлеклось от телефона. Моя 11-летняя дочь смотрела «Манюню» раз пять (ей очень нравится, что мама и бабушка на сцене), но ей скучно. И те, кто все-таки приводят на взрослый материал ребенка, должны понимать, что он будет ерзать на стуле, разговаривать. На спектакль наш приходят не только те, кто читал первоисточник. Это тяжело для артистов! Чтобы соответствовать клиповому мышлению, они должны работать очень быстро, играть эпизод так, чтобы юные зрители не успевали сообразить, что произойдет дальше. Иначе ты еще не успел сказать: «Жили-были…» – а тебе уже ответили: «Старик со старухой». И тебе больше делать нечего. Надо изобретать что-то – и актеру, и режиссеру. Например, если ты разговариваешь громко, тебя перестают слушать внимательно, но стоит заговорить тише – и к тебе прислушиваются. Я в этом на примере дочери не раз убеждалась.
Но иногда и для взрослых играть непросто – они тоже с гаджетами. Я часто со сцены вижу огонечки во тьме. Ёлки-моталки! Если вам скучно (а такое вполне может быть), либо уйдите, либо не мешайте. Самое отвратительное, что может сделать зритель, – это сидеть в темноте с мобильным телефоном. Это по-человечески обидно. И начинаются взаимные претензии: «Почему вы не играете так, чтобы наши дети не зависали в гаджетах?» – «А почему вы сами в них зависаете?» Недавно после «Волны» была встреча со зрителями. И нас спросили, обсуждаем ли мы с детьми, приходящими на спектакль, темы, о которых в нем идет речь. Мы заметили, что мы играем, иллюстрируем историю, а обсуждать должны те, кто приводит своего ребенка или класс в театр. «То есть вы снимаете с себя ответственность?» Нет, мы ее на себя и не берем! Мы не психологи. Время сейчас такое, когда все считают, что им кто-то должен. А надо просто уважать друг друга.
– Какую роль можете назвать самой интересной?
– Да не было еще ее. Всегда говорю: я готова работать – только дайте. Мне важен процесс, а не результат. Для меня Работа – не только в спектаклях, но в первую очередь в репетициях, когда ты придумываешь, обсуждаешь, ищешь, колупаешься, разбираешься. Иногда кажется, что-то родилось – и все, творчество закончилось. И я снова готова к чему-то новому. Благодаря щукинской школе, дающей возможность создавать разноплановые образы, я очень люблю и характерные истории, где можно подурачиться, посмеяться, и серьезные классические вещи. Пока я успокаиваю себя тем, что еще не пришел тот режиссер, который бы увидел меня в таком материале. Думаю, я могу это сыграть.
В «Волне» мы играем детей, и мне это несложно. Я сама могу все разобрать и разложить по полочкам, вести свою линию. Но недавно я вдруг поймала себя на мысли, что выросла из такого рода работы, что мне надо уже что-то другое, более сложное, чтобы я мучилась с ролью и не знала, как и про что ее играть. Так можно в себе что-то ломать и находить новое. Не знаю, как моя жизнь повернется…
– Недаром столько разговоров о служении в театре.
– Давно уже не живу тем, что театр – это что-то высшее. Я сюда иду работать. Здесь я создаю иллюзию для зрителей (так что можно сказать, что я – иллюзионист), но не могу всем угодить и понравиться. В РАМТе концепция «театр-дом» пока работает. У нас нет страшных интриг, артисты хорошо друг к другу относятся. Но я считаю, что дом – это место, где ты живешь, где твои родные люди. Для кого-то наоборот, но, мне кажется, это восприятие потихонечку уходит. Поколение моих родителей верило в прекрасное искусство, а мы сейчас работаем, потому что надо на что-то жить (хотя, естественно, любовь к искусству никто не отменяет). Если раньше актеры бросали детей на бабушек и бежали на сцену играть, то сегодня мы выбираем другую дорогу и иначе расставляем приоритеты. Время поменялось, мы должны успеть и то, и это. И репертуар наш огромный выхолащивает артистов. Да, мы все время должны быть заняты, но иногда надо останавливаться, выходить на какой-то остановке, выдыхать и тогда идти дальше. Быть белкой в колесе очень выматывает.
– Наверное, тогда на помощь приходят увлечения?
– У меня есть увлечения, и они необязательно связаны с профессией – люблю и отдыхать от нее. Например, я фотографирую. Мне это нравится (иногда даже больше, чем моя основная деятельность). Также я люблю ничего не делать, но при этом не могу сидеть без дела. Нет во мне в этом смысле баланса! Я либо бездельничаю, либо вообще не сижу на месте. Я нашла прекрасный способ как-то это совместить: навести порядок дома. Ты ведь не только в квартире убираешься, но и у себя внутри. Так что всем советую. Когда уходит пыль – с мебели и души, – на свете жить легче.
Дарья Семёнова
Фото Марии Снегиревой и из архива РАМТ
Comments