– Профессия режиссера требует особых личных качеств: твердости, умения быть лидером. Это проявляется с детства?
– Родители рассказывали, что я в полтора года, будучи самой младшей в компании, забрала у детей в песочнице игрушки и потом каждому выдала ту, которая, как мне казалось, ему подходит. Теперь они смеются, что уже тогда им надо было задуматься над тем, что я могу стать режиссером.
Я и сама с детства чувствовала, что буду связана с театром, но никогда не думала о режиссуре. Я участвовала в культ-массовом секторе в школе, организовывала всевозможные праздники, выпускала стенгазету, но не представляла, что займусь этим серьезно. Тем более, что родители мечтали видеть меня дипломатом, я учила китайский язык. Они надеялись, что в семье наконец-то появится человек не творческой специальности (они оперные певцы, а брат режиссер). Но – не случилось! У нас дома всегда было много музыки (я не окончила музыкальную школу, ограничившись пятью классами, но на фортепиано играю, хотя и только для себя: зачем нужен мой «Собачий вальс», наигранный тремя пальцами, когда есть гениальные исполнители?), к нам приходили в гости люди искусства. Было понятно, что рано или поздно театр ко мне придет, но вот в каком проявлении?

– Пришел сперва в продюсерском, ведь именно это образование стало для вас первым.
– Я поступила во МХАТ и в ГИТИС на 4 разных факультета: продюсерскую специальность, театроведение, режиссуру музыкального театра и актерское отделение, куда я фактически прошла, но, слава Богу, судьба меня от этой дороги увела. На тот момент – мне было 18 лет – я выбрала продюсирование во МХАТе. Отучившись 4 года, получив литературную базу и повзрослев, я параллельно поступила в ГИТИС на режиссерское направление. Быстро поняла, что невозможно тянуть все вместе: человеческие ресурсы не бесконечны, и я, здраво оценив свои возможности, перевелась на менеджмент в Гнесинскую академию. Там тоже была большая нагрузка, но меня отпускали на занятия в ГИТИС, да и лекции шли не каждый день, как во МХАТе. Режиссура была мне ближе продюсирования, а в Гнесинке эта специальность была связана непосредственно с музыкой: там были такие предметы, как антропология музыки, музыкальная драматургия. Даже у продюсеров – у тех людей, большинство из которых в таких тонкостях искусства не разбирается. В моей сегодняшней профессии эти знания очень помогают. Как и непосредственно менеджерские навыки: я умею читать договоры, неплохо разбираюсь в авторском праве. Благодаря этому мне проще и в работе главного режиссера.

– А почему именно режиссура музыкального театра?
– Для меня опера и музыкальные постановки – самый сложный жанр. Но легкой жизни никто не обещал, да я и не выбираю обходных путей. Выбрала я как раз то, что по душе, что совпало с моими ценностями, взглядами, мироощущением. Я очень люблю музыку, и мне хотелось научиться слышать (это умение – первое, которое должно быть у режиссера музыкального театра). Ты можешь уметь аккумулировать вокруг себя людей, находить смыслы, закладывать идеи в постановку, но надо еще и привязать все это к партитуре. Это правило композитора: ты не можешь вырезать половину оперы – тогда потеряется все в ней заложенное, и проще самому написать новое произведение. Это было интересно, плюс курс в то время набирал потрясающий мастер Андрейс Жагарс, импонировавший мне как режиссер, директор и человек. В нем все соединялось, хотя склад ума был продюсерским. У нас были непростые отношения, но за каждую минуту этих ломающих тебя уроков я ему благодарна. Это сделало меня сильнее. В 23 года я назло ему поставила «Медею». Он сказал: «У тебя не получится». У меня не получится?! Не надо мне такое говорить. Мой максимализм тогда мне и помог. Да, это было опасно. Советую ли я своим молодым коллегам поступать так же? – Нет. С одной стороны, это здорово, с другой – очень ответственно. Когда берешь такой большой материал в раннем возрасте, это бьет по струнам души. Но, если есть силы выдержать это и тащить следующий проект (ведь есть же вероятность, что случится успех), то надо идти вперед. Я с той поры не останавливалась. В этом смысле я как двигатель – могу еще подпитывать несколько маленьких городов.

– Вы начали профессиональный путь в Красноярске. Как вы оказались в этом городе?
– У меня в жизни много пересечений с Красноярском. Сейчас в Музыкальном театре идет экспериментальный спектакль в наушниках – променад по городу «Три сестры». Я «вытащила» из чеховской пьесы сюжетные линии сестер, и мы с Александром Александровичем и Сережей Пантыкиными написали музыкальные номера, сделав фактически мюзикл с тремя разными маршрутами. А в Театре оперы и балета недавно перевыпустила «Трубадура» Джузеппе Верди. Это большое счастье – сделать одну из любимейших моих опер, наполнив ее новыми смыслами и ощущениями (на момент первого выпуска мне было 26 лет).
А попала я в Красноярск в 23 года, когда мои художники выиграли конкурс на постановку «Медеи». Первый раз мы приехали туда с решением в стиле Метрополитен-оперы, чуть не с фонтанами на сцене. На нас посмотрели, как на сумасшедших, и предложили притушить амбиции и сделать спектакль для их театра, а не для Нью-Йорка. Мы все переделали, придумали очень сложный спектакль-конструктор. Получилась история женщины, которую довели до отчаяния: я постаралась максимально убрать мистику и мифологию, сосредоточившись на человеческом конфликте. К увертюрам и интродукциям мы сняли кино, и возникла необычная работа с хором, балетом, участниками детской студии. Нам хотелось творить, создавать! Это отозвалось в душе красноярского зрителя, нас номинировали на местную «Театральную весну», мы взяли пять наград на краевом конкурсе. Тогда же директор театра предложил мне войти в штат. Я оканчивала третий курс ГИТИСа и могла совмещать свою должность с учебой. Я приехала и осталась на пять лет, поставила четверть репертуара, участвовала в огромном количестве фестивалей. А сколько было экспериментов! Первый иммерсивный опыт на «Ночи театров», празднование столетия русского авангарда. Это потрясающий опыт для молодого специалиста, потому что меня взял под крыло худрук и воспитал из меня режиссера (в том числе и оперного), давая мне абсолютную свободу. У меня было множество идей, я буквально каждый месяц приходила с макетом. Естественно, не все проекты воплощались. Но это было замечательное время, помогающее мне до сих пор.

– В некоторых постановках вы выступали еще и как художник-постановщик. Откуда у вас такой талант?
– Рисовать я начала раньше, чем ходить: когда живешь впятером в одной комнате коммуналки, ребенку просто нет для этого места, а карандаши было где положить, и я рисовала на старых газетах, билетах. Родители даже думали, что я стану художником. Нет, не стала, но это моя отдушина: на сложных постановках я люблю заниматься костюмами, декорациями. Кроме того, был период в Красноярске, когда моя художница была сильно занята, а возможности пригласить кого-то еще на «упавший» на меня спектакль не было. Тогда я пошла в мастерские разбираться, как они работают. Я из тех людей, кто считает, что не бывает так, чтобы не было выхода: нужно попытаться его найти. Надо побороть себя, ведь вся жизнь – бесконечное количество выборов, а самая главная ценность – быть верным тому, что ты выбрал. Так и стали появляться новые увлечения, направления. В какой-то момент я начала писать стихи – может, когда-нибудь опубликую сборник. Потом я написала либретто для оперы Андрея Рубцова «Питер Пэн», идущей на камерной сцене Большого театра. Это тоже был интересный опыт. В общем, все само приходит. Я очень люблю развиваться, учиться, читать, у меня всегда есть желание постичь непостижимое. Я все время подпитываю свой ценностный ряд, чтобы он стал более живым.

– При таком поступательном развитии событий кажется естественным, что вы уехали из Красноярска. Тогда же и возник Москонцерт?
– Я уехала в период пандемии, поскольку мне в этот момент хотелось быть с семьей. Внутри что-то щелкнуло, и я поняла: надо возвращаться и идти дальше. Какое-то время я сидела без работы, и это было тяжело. Да, я писала материалы под своим и под другим именем, но хотелось полноценно работать. И вот три года назад мне сообщили, что в Москонцерте ищут начальника творческого объединения (так тогда называлась моя должность). Я встретилась с директором Ильей Бачуриным, мы проговорили полтора часа, поняли, что находимся на одной волне. Но я попросила месяц-полтора, чтобы присмотреться. Я понимала, что это место – огромная машина, которую я не потяну в одиночку. Нужно собрать команду, объединить ее вокруг какой-то цели. И я стала наблюдать, изучать, ходить на концерты, знакомиться с коллективом. Так и согласилась, начала ставить сперва концертно-литературные постановки, делать небольшие театральные работы. Но задачи, стоящие перед нами, огромны, я понимала, что не справлюсь одна, а качество программ надо улучшать. Тогда возникла лаборатория «ГИТИС. Лаб», которую мы сделали совместно с моей альма-матер. Оттуда к нам пришли режиссеры Полина Шахова и Вадим Летунов. Стали работать втроем, потом к нам присоединился Леонид Лавровский, другие специалисты.
А еще выяснилось, что у нас в труппе люди не знакомы друг с другом. Балетные артисты не знали, что существует литературный отдел, тот, в свою очередь, не знал филармонических артистов. Так, во многом с целью объединения, и родился иммерсивный спектакль «Две жизни Рахманинова», который мы выпустили в Петровском путевом дворце. Эта постановка стала для нашей команды флагманской, да еще и одной из самых сложных. Мы же понимаем, что конкурировать с репертуарным театром Москонцерт не может. Нужно делать что-то необычное, удивляющее, заявляющее. Я как главный режиссер испытываю большую ответственность, делая заявку, нацеленную на соответствующую реакцию зрителя: «Вау! Надо обязательно посмотреть этого Рахманинова!» Но все вместе сыграло на успех спектакля, он пользовался популярностью. Осенью мы его «заморозили», поскольку я готовилась к выпуску «Штабного писаря», а играть параллельно мы пока не можем – у нас небольшой костяк драматических артистов. Но я надеюсь, мы со временем восстановим «Две жизни».

– Какое приоритетное направление для Москонцерта?
– Это сложный вопрос. В уставе нашей организации написано, что мы занимаемся театром и музыкой. В идеале хотелось бы, чтобы театра было больше, потому что есть потенциал у труппы, да и людям интереснее работать над не одноразовыми проектами. Все-таки концерт – разовая история. Но сейчас мы пришли к тому, что делаем именно репертуарные концерты (с сентября мы выпустили их около 40): не так, что сыграл раз – а дальше никому не нужно. Нет, мы подчеркиваем работу артистов и музыкантов. Все должны чувствовать, что нужны. Мы стараемся выстроить репертуарную «линейку». Что-то можно повторять чаще, что-то – реже, крупных концертов – около 20. Это содержательные вечера, почти что небольшие постановки: со сценарием, сюжетной линией, танцами, в них объединяются несколько жанров.
Москонцерт – кросс-жанровая огромная организация. В ней есть труппа классического балета, есть танцевальные объединения эстрадного направления, литературный отдел, театр поэтов, потрясающее филармоническое отделение, оперные певцы, фолк-коллективы. С ними мы даже делали свой фолк-фестиваль, работали на выставке-форуме «Россия». Так что кросс-жанровость – наша сильная сторона. Мы можем позволить себе эксперименты, необычные формы. Чистым жанром мы, во-первых, никого не удивим, а во-вторых, на это, как ни странно, не хватит ресурсов. Не говорю про финансирование – с ним сложно, мы в принципе живем на гранты. Плюс спонсорская поддержка, за что мы очень благодарны. Без общественной организации «Колыбель Отечества» мы бы «Штабного писаря» просто не выпустили.

– Кто ваши зрители?
– Это исследование я провожу до сих пор. Про Москонцерт люди знают благодаря крупным постановкам, но не отождествляют их с нашей организацией. Занимаясь по программе «Художественные руководители театров будущего» в арт-кластере «Таврида», я опрашивала публику о наших проектах. Так вот: про «Две жизни Рахманинова» многие слышали, но никак не ассоциировали их с Москонцертом. Та же история со «Штабным писарем». Поэтому для нас важен вопрос развития и продвижения бренда. Мы над ним сейчас работаем вместе с директором. Он достаточно деятельный человек со своим взглядом на культуру. Илья Викторович на руководящем посту уже 4 года, но перестройка продолжается до сих пор. Любые процессы внутри такой огромной организации требуют колоссального труда и длительного времени. В этой машине каждый винтик нужно переложить для более эффективной работы, а мы стремимся к еще большей эффективности.

– Вам комфортно работать в режиссерской команде?
– Когда как. Важный момент: ты – начальник. Но! Ведь ты еще и в потрясающих человеческих отношениях со своей командой, потому что проводишь с ней много времени. Поэтому периодически нужно искать слова, чтобы человека, с одной стороны, поддержать, а с другой – дисциплинарно взыскать, если придется. Мы все – люди творческие, бывает, устаем от количества задач. В Москонцерте работать нелегко, ребята первое время не всегда понимали, почему здесь невозможно осуществить то, что получается в репертуарном театре. Чтобы что-то работало так, как в «Геликон-опере», надо быть именно что «Геликон-оперой», а нам нужно самим сесть и сделать так, как мы хотим – иногда в достаточно жестких условиях. Но это тоже очень интересный опыт: ты учишься ни на кого не надеяться. У нас всегда – сжатые сроки, загруженность артистов сумасшедшая. Чтобы всех вытащить на репетицию, надо танцевать с бубном. Это дисциплинирует, хотя иногда и расхолаживает. Когда появляется продюсерская группа, режиссеры немножко успокаиваются, но, я надеюсь, у нас в таком случае все, наоборот, станут еще более заряженными, мотивированными и творчески свободными. Режиссеру постоянно нужна мотивация. Я себе обязательно задаю вопрос: «Зачем я это делаю?» Если ответа у меня нет, то я перестаю этим заниматься. За последние 10 лет накопилось много постановок, мною отложенных с мыслью: «Не время». Такое тоже бывает, но с этим непросто свыкнуться. Как объяснить человеку, что «не здесь и не сейчас»? Иногда диалог легкий, иногда – тяжелый, а иногда случаются конфликты, и их надо решать. Но если в коллективе нет конфликтов – скорее всего, в нем все мертвы творчески и морально. Пока в людях что-то горит, пока они притираются друг к другу – они радеют за дело. А вот за общее или за частное – нужно разбираться. За общее – прекрасно! Тогда ищем механизмы взаимодействия. Это бывает очень сложно. Но в итоге мы находим точки соприкосновения и выпускаем спектакль.
Помню, выпуск «Рахманинова» был очень трудным для нас: в нем три тропы, трое ведущих, у каждого из них – свой администратор. А я как главный режиссер, как в «Формуле-1», по «уху» сводила логистику спектакля по секундам, чтобы все три тропы на финальную сцену вышли вместе, одновременно, и не пересекались на переходах. Четкость организации для меня очень важна. Иногда мне даже не хватает творческого хаоса. Тогда мне помогают коллеги.

– Вы правильно заметили: есть спектакли ко времени. Сейчас самая актуальная тема – патриотическое воспитание.
– Это очень сложная тема. Патриотизм – это не пропаганда, а разговор о ценностях. Сколько есть произведений искусства, считавшихся в свое время пропагандой, – но что тогда правда? Разве бывает абсолютный формат истинности? Или, может, нам надо отмести свою тысячелетнюю историю? Наши корни – и в царской России, и в советском времени. Для меня корни важны, я знаю свой семейный род до пятого-шестого колена. Пока много людей с теми же взглядами, есть надежда, что мы будем пробиваться к зрителям с патриотикой. Я не занимаюсь только этим направлением, а ставлю еще и классику, и многое другое. Но нельзя забывать про Родину, семью, достижения нашей великой культуры. Наша жизнь – борьба за человеческие души. Что в ней перетянет: минутные слабости, новые веяния, тренды – или все-таки что-то глубокое и настоящее, честное, вековое? Ты сам выбираешь сторону в этой борьбе.
Почему-то люди искусства воспринимают эту тему как «клюкву». Для меня это чудовищно. Я выросла в своей стране, меня воспитало мое государство, давшее мне образование. Критиковать его – то же самое, что кусать руку, которая тебя кормит. Да, в любой точке мира людям чего-то не хватает – это нормально. Но я никогда не пойму, почему у нас в сфере культуры так обстоит дело с патриотикой. Со стороны труппы противодействия нет. А вот с внешней стороны – да, периодически. В таких случаях я не пытаюсь переубеждать, но и сама прошу не навязывать мне своего мнения, ведь у меня есть собственный опыт. Какие-то вещи ни с кем не нужно обсуждать: о религии и политике можно говорить только с близкими. У каждого свое представление о том, каким должен быть мир. Некоторые считают возможным диктовать тебе, как надо жить, – тогда я ставлю жесткий барьер. И даже могу отказаться от предлагаемой работы. При этом мне в самом деле любопытно наблюдать за теми, кто думает, будто их мнение – это последняя инстанция. Если у них что-то не получается, им проще всего обвинить государство. У меня не выходит, я ленюсь, я не хочу – но виноват не я. С этим тяжело бороться и разговаривать бесполезно: тебя не слышат. Я считаю, что нужно просто разворачиваться и уходить.

– Несмотря ни на что, вы поставили в Москонцерте патриотический спектакль «Штабной писарь», основанный на реальной истории военнослужащего.
– Я ступила на путь изучения этого направления, когда меня позвали в арт-кластер «Таврида». Мне стало интересно послушать истории военнослужащих, разобраться, что происходит: узнать это не из новостей, не из средств массовой информации, не от политиков, а от простых людей, сражавшихся за нас. Нас было 10 режиссеров и столько же драматургов (правда, я была «два в одном»). Ни один из участников нашей лаборатории не представлял, что нас ждет, но именно благодаря отсутствию ожиданий мы безболезненно прошли период знакомства с ребятами. Они – героические люди! С точки зрения и психологии, и выдержки. Организаторы дали нам две недели, чтобы «раскачаться», но мы уже через три дня знали друг друга, прослушали почти все истории. Я заранее решила, что сперва возьму у всех интервью, а потом выберу себе героя. На первом приеме у психолога, где нам предложили подержаться за руки в рамках групповой терапии, мое настроение совпало с настроением Николая Чернобровкина. Я в свое время училась на психологических курсах (убеждена, что режиссер должен быть психологом, чтобы быть аккуратным в соприкосновении с чужой человеческой душой), но мне показалось странным использовать этот прием в работе с людьми, вернувшимися с войны. И, увидев, что человек относится к этому так же, как я, – с юмором, я поняла: это он! Мы быстро сошлись во взглядах, но писать про того, кто тебе импонирует, гораздо сложнее. Тем не менее, мы вместе создали «Штабного писаря». Сколько он претерпевал изменений! Но, благодаря команде, верившей, что все получится, спектакль вышел в свет.

– Что главное в этой работе для вас?
– Моей задачей было рассказать о том, как люди любят во время войны, как они принимают друг друга и осознанно каждый день выбирают того человека, который рядом. История Николая и его жены Марины – именно такая. Она проверена годами, испытаниями. Это живые эмоции, живая жизнь, а не пьеса Шекспира. Ромео и Джульетта сегодня совсем другие, не говоря уже об обстоятельствах. Интересно было поработать с материалом, который выглядит таким современным, – о сегодняшнем дне, о сегодняшнем человеке. Может, для какой-то пары, пришедшей в зал, этот рассказ станет терапевтическим. Отношения героев сложны, да еще и война их разъединяет. Да, женщина принимает выбор мужчины, но чем она жертвует? Она же понимает, что ее любимый может не вернуться. Но в этом и есть настоящая любовь. Очень ценно, что в наше время есть такие семьи, где идут навстречу друг другу. Человечество вымерло бы, если бы при первой же ссоре наши предки расходились. Сейчас мы стали избалованными и пресыщенными, но главная ценность – это любовь, семья, дом, общность целей и взглядов. Чтобы смотреть в одну сторону, нужно ее сперва обрести.
Мне очень импонировала человеческая сторона этой истории, хотя и события СВО мы показали – пусть и очень аккуратно. Если ты рассказываешь про войну, нужно сказать и про мир. И именно «мир» характеризует мотивацию Коли, его желание помочь, его сомнения. Он, как и любой человек, не уверен, получится ли у него, потому что идеальных людей не бывает. Это рассуждение мне очень нравится: значит, наши собственные поступки, наш выбор может сделать каждого из нас героем, привести к большим победам. Это и есть смысл спектакля. Я верю: любая война будет победоносной, если завершится борьба за собственную душу. В нашей постановке мне было важнее говорить про войну в душе, интереснее уходить в психологию.

– Такая тема требует режиссерского поиска, а он невозможен без ошибок.
– Я не верю в человеческие ошибки: любая – все равно путь к чему-то новому. А шаг назад – это возможность для разгона и прыжка вперед. Но вы правы в том, что нужно искать, ведь люди хотят осмыслить происходящее. Главное, что я поняла за время работы с этой темой: пока что я сама не все могу осознать. Нам, живущим здесь в мире, очень тяжело представить то, что происходит за линией боевого соприкосновения. Мы воспринимаем историю с чужих слов, а их трудно облачить в пьесу. Я не могу писать о том, что мне рассказали ребята-военные: материал должен отлежаться. Но я могу сделать честный патриотический спектакль, заложив в него те ценности, которые я чувствую, которые откликаются в моих близких. «Штабной писарь» – как раз попытка поиска. В нем есть балет, музыкальные и драматические сцены, фантасмагория. Я не представляла, как ставить его в документальном жанре – он больше подходит для кино. А документальный театр очень неискренен. Представьте: мальчик-артист прыгает с автоматом, изображая бойца, – это наивно. У нас тоже в постановке есть такие эпизоды, так мы пригласили военнослужащего, чтобы он показал, как правильно делать стойку и держать оружие. Мне показалось, что можно воплотить реальные события через патриотическую песню, иначе мы себя закопаем. В нашей стране живут удивительные люди, которые в любой жизненной ситуации – грустно им, плохо или хорошо – начинают петь. Огромное количество музыки родилось в период Великой Отечественной войны. И именно песни к спектаклю я написала первым делом (кроме последней, созданной за две недели до премьеры). Считаю, мы не перегружаем восприятие зрителя.

– В год 80-летия Великой Победы ваши слова звучат особенно точно. Как вы сами откликаетесь на эту дату?
– В нашем доме всегда звучали военные песни, мы воспитаны на советских фильмах о войне. Из книг на эту тему мне очень нравится «Судьба человека» Шолохова. На это событие я откликаюсь и как режиссер. В мае в Москонцерте мы восстанавливаем постановку «Дети войны», сделанную в прошлом году. Она основана на историях людей, выросших в тот тяжелейший период. Я верю, что музыка – лекарство для души. Письма и воспоминания, переданные через песню, эмоционально воздействуют на подсознание зрителя. Мне было интересно не посмотреть на боевые действия, а послушать наших сегодняшних дедушек и бабушек. Я много расспрашивала об этом и своих родных. Из нашего родового гнезда 10 или даже 12 мужчин ушли на войну защищать Родину – и многие погибли. Уходили и женщины. Для нас это праздник со слезами на глазах. И память об этом важно передавать из поколения в поколение.