– Расскажите о начале вашего жизненного и творческого пути: что было до Ярославского театрального института?
– Я родом из Архангельской области (в моем случае пословица права: где родился, там и пригодился), но из отдаленной деревни. Там я окончил 11 классов, потом отслужил в армии, отучился в ПТУ и стал разнорабочим на пилораме. Но уже тогда думал, что в такой жизни мне что-то не нравится. Путем проб и ошибок я пришел к театру. Поездка в город для учебы в Колледже культуры стала для меня сродни путешествию Ломоносова с обозом в Москву. И все у меня получилось, как у нормальных людей: школа, колледж, а после него институт (как раз в то время на базе Архангельского театра драмы набирался курс в ЯГТИ). Я фаталист и верю, что иногда нас будто ведет что-то. Недавно с друзьями рассуждали, что бы мы делали, если бы не работали по своей профессии. Я подумал, что, наверное, возделывал бы землю, выращивал овощи на огороде, освоил ремесло – сыроварение или гончарное мастерство. Словом, занимался бы простым мужицким трудом.

– Откуда же тогда театр? Или это идея родителей?
– К тому времени, как я поступил в Колледж культуры на театральное отделение, отца уже не было в живых. А мать сама ратовала за то, чтобы я сделал выбор: «Ты же хотел учиться – идешь?» И я определился – в пользу театра. Много раз задавал себе вопрос: почему? Мне кажется, зерна моего интереса к искусству надо искать в детстве, когда в наш садик приехала воспитательница Александра Викторовна. Она рассказывала интересные истории о драконах, принцессах и рыцарях, их спасающих, которые я слушал, открыв рот. А еще она со старшими ребятами делала на стеклянной веранде кукольные спектакли. Мои сверстники водили куколок на палочках, и я прекрасно понимал, что это игра, но почему-то следил не за друзьями, а за представлением. Мне очень нравилось, потому что в этом была Правда – вернее, мне хотелось верить, что все по правде.

– Какое тонкое поэтическое восприятие в таком суровом городе, как Архангельск…
– Архангельск таким только кажется. Да, здесь морозы, постоянный холод и ночная темнота, но есть и нечто противоборствующее этому: прекрасные закаты, белые ночи, Северная Двина, Белое море. И люди с суровыми лицами (чтобы спастись от вьюги) открываются в другом: поступках, действиях, отношении к тем, кого любят. В каждой поморской семье много темперамента, нежности, уюта и тепла. В разные периоды были разные мысли и ситуации (театральные и человеческие), которые могли бы спровоцировать мой отъезд из города. Но мне казалось, что я делаю свое дело и делаю хорошо – здесь, для своих, со своими. Если ехать – то за витком развития. Но развиваться можно в любом месте. У нас тоже есть литература и спектакли, что-то можно посмотреть, чем-то вдохновиться. Меня не удручает тот факт, что я всю жизнь служу в одном театре. Есть представление, что актерская профессия – кочевая (помните: «из Керчи в Вологду»?), но я кочую в своих фантазиях, мыслях, новых знакомствах.

– Помните первый такой виток развития, после которого вы как артист вышли на новый уровень?
– Наверное, в этой связи стоит упомянуть «Принцессу Турандот» режиссера Александра Горбаня. Меня нежданно-негаданно поставили на главную роль – принца Калафа. Тогда я понял многое – и как актер, и как человек. Например, что в нашей профессии, как и в жизни, есть место преодолению трудностей: недостатка мастерства, нехватки опыта для серьезного движения. Тебе боязно подвести коллег, работающих с тобой на одной сцене. Но тебе дали роль – и как это расценить? Как подарок судьбы или как испытание? Это был переломный момент, о котором я помню. Вот тогда я и почувствовал, что вышел на новую ступень развития.

– У вас всегда была большая занятость в репертуаре. Наверное, сложно везде успевать, особенно с таким энергичным главным режиссером, как Андрей Тимошенко?
– Любое событие, происходящее в жизни, я пытаюсь обратить себе на пользу. Получу если не удовольствие, так опыт, и мне это поможет. Так что много спектаклей – это несомненный плюс. Но естественно, что мне как актеру хочется ролей разноплановых, разножанровых, чтобы не повторяться. И здесь возникают трудности: ты уже не знаешь, как извратиться, чтобы не вылезли твои штампы. Многое тут зависит от режиссера. Иные заботятся о цельной картинке и предоставляют артистам самим «возделывать грядки», выстраивать образы. Другие помогают, подсказывают. Но, на мой взгляд, большая занятость при должном вложении собственных ресурсов – это хорошо. Ни разу моя работа меня не подводила, хотя порой я бывал не очень доволен собой.
Что касается Андрея Тимошенко, то у него есть постановки масштабные и более камерные. Одно дело, когда ты ставишь на большой сцене такое громадное полотно, как «Мастер и Маргарита», где задействовано 40 артистов, и совсем другое – спектакль малой формы, как «Спасти камер-юнкера Пушкина». Здесь внимание более сконцентрировано, и работать легче. Главное – правильно распределить нагрузку, тогда можно все успеть.

– Поделитесь воспоминаниями о Романе Виктюке, с которым вам довелось поработать на постановке «Фуршет после премьеры».
– Он встряхнул наш театр хорошо. Мы были не то что обескуражены, а просто потеряли дар речи. Я был еще молодым неопытным артистом с бешеными глазами и зажатыми плечами, когда попал в эту круговерть. Не знаю, как определить феномен Виктюка. Это был человек с такой энергетической пружиной внутри, что, когда он отпускал ее, мы все разлетались по театру. Некогда было сомневаться, правильно ты работаешь или нет, рефлексировать по поводу того, что ты сейчас творишь. Ему нужна была энергия: он требовал того же, что давал сам. Искры высекались во время репетиционного процесса! Это был довольно новый спектакль для нашей зрительской аудитории (Виктюк ведь славился эпатажем). Публике было непривычно видеть артистов в ярко-синих трусах и женщин с накладной поролоновой грудью больше их головы. Речь звучала гротескно, нарочито, да еще и велась на такие темы, которые не принято обсуждать в приличном обществе. На первых показах кое-кто с недовольным лицом выходил из зала, нас пытались освистывать. Но мы были так заряжены Романом Григорьевичем на репетициях, что это не останавливало нас. Мы летели по заданному рисунку с заданной сверхзадачей – выдавать энергию.

– Вам комфортно работать с разными режиссерами или привычнее существовать в проверенном тандеме с кем-то?
– Я люблю разнообразие, мне нравится работать с разными людьми, находить компромиссы, сталкиваться во взглядах на жизнь и театр. Здорово не вписываться в рамки. Ты как опытный артист на репетиции к новому режиссеру приходишь с неким багажом – и вдруг понимаешь, что твои штампы и примочки в заданном рисунке не действуют. Тогда становится интересно. И приходится имеющиеся краски смешивать, а штампы обтесывать и искать что-то новое и непривычное. Поэтому я за то, чтобы было больше «молодой крови» – как актерской, так и режиссерской. Я давно в профессии и могу сказать, что все постановщики как-то на меня повлияли, у всех было что взять. Любой опыт бесценен. Каждый художник, приходя к труппе готовых его растерзать артистов, заслуживает уважения как минимум за то, что он открывается перед ними и делится своей идеей.

– По-вашему, главный – всегда режиссер?
– У каждого постановщика свой способ работы. Есть тираны. Тот же Виктюк наводил диктатуру: «Вот так и никак иначе». Другой дает тебе грядочку, которую ты возделываешь. Для кого-то главное – организовать процесс репетирования, а спектакль как будто сам выращивается. Но при любом подходе бывает, что с чем-то ты не согласен. Как в принятии факта есть пять стадий: отрицание, гнев, торг и т.д. – так и на репетициях такое имеет место быть. Но все обсуждается. Где-то приходится настаивать. Если же компромисс не находится – кто-то должен уйти из проекта. У меня такого не случалось. Все-таки я считаю, что руководит процессом тот, кто смотрит за действием из зала, – то есть режиссер. Бразды правления у него. Если нет возможности доверять ему, не стоит и начинать.

– Должно быть, он может подсказать, что получилось, а что нет в том или ином спектакле. Или у вас свой критерий оценки удач и неудач?
– Уже давно не ориентируюсь на субъективное впечатление. Ты думаешь, что сцена идеально прошла – а она была затянута. Или кажется, что поймал живую интонацию – а тебя из зала не слышно. Мне важен взгляд со стороны человека, который следит за этим спектаклем, то есть режиссера. Себя оценивать трудно. Тут как у Пастернака: «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать». Конечно, я стараюсь хотя бы технически не упасть ниже определенного уровня: у меня должна быть подготовленная речь, гибкое тело, четкое выполнение задач и мизансцен. Нельзя терять рисунок роли. В то же время я очень люблю полуимпровизационное существование, когда тебя вдруг охватывает свобода, и ты на сцене находишься в азартном настроении. Тебя так и подмывает чего-нибудь отчебучить, а настроение передается зрителям через твой образ. Но сказать, хорошо это или плохо, невозможно.

– Со стороны кажется, что вы – совсем не лирический герой.
– Недавно мне сказали, что у меня, оказывается, отрицательное обаяние. Не думал, что это так ярко выражено. Но ведь и вообще не бывает абсолютно положительных людей. Каждый имеет чертовщинку, обратную сторону, которую пытается всеми силами скрыть. Мы все хотим казаться хорошими и красивыми, чтобы нас любили. Мне в любой роли хочется ковырнуть нечто такое, что показывает изнанку персонажа. Меня привлекает парадокс, когда непонятно, отрицательный герой или положительный. Что, например, искать в Мастере? Он как будто хотел спасти Маргариту, но в то же время отказался от нее, бросил ее одну в этом страшном мире справляться со своими проблемами. Вообще в этом спектакле мы исследовали природу трусости. В чем человек дает слабину, когда перестает думать о другом в своих предлагаемых обстоятельствах? Этот момент очень любопытен. И еще один: когда он начинает об этой слабине сожалеть? Неверные поступки совершили и Мастер, и Пилат, и Гамлет, но интереснее точка, когда они в сделанном раскаялись и искупили свою вину (или хотя бы стали на путь искупления). Кто знает, как долго они будут идти по нему в последующих жизнях? Впрочем, бывает разная степень «отрицательности». Комаровскому из «Доктора Живаго» не важны люди вокруг, он не боится ничего, знает, чего хочет, и идет к своей цели: по головам, по рукам, по чужой крови и судьбам, не щадя никого. Он уже перестал быть человеком, и эта грань мне тоже интересна.

– Но есть у вас и герой куда более привлекательный – Василий Теркин в одноименном спектакле.
– Задачей режиссера Алексея Ермилышева было стряхнуть пыль, снять штампы, налипшие за долгое время маски, накопившиеся представления о заглавном герое и вернуться к Теркину как к человеку. Найти его живого, сегодняшнего. Для меня он был балагуром и весельчаком с гармошечкой и папиросочкой, выступающим на свадьбах. Уже не человек, а какой-то Петрушка. А хотелось ответить на многие порой страшные вопросы. Кем бы мы были, живи мы в то время? Решились бы пойти на фашиста с незаряженной гранатой? Что бы почувствовали, когда встретили солдата-сироту, пришедшего к своему разрушенному дому? Речь в постановке не о войне как о великом зле – она просто крайнее предлагаемое обстоятельство. Этот спектакль о человеке и его чувствах, о том, как он живет с тем, что увидел и перечувствовал. А он живет, не опускает рук даже на том свете. Это манифест безумному желанию жить и любить.
Я уже попрощался с этим прекрасным спектаклем. Теперь в нем играют молодые артисты, чему я очень рад. Он был застроен на молодых, а я, выходя на сцену, стал думать: «Мне-то сейчас 40…» Ты как будто не живешь в нем, а подводишь итоги. Это стало казаться ненастоящим, не тем, что задумывалось изначально. Мы сами попросили режиссера о замене. И теперь у этой дорогой для меня работы началась новая жизнь, другой виток развития. Ради того, чтобы это продолжалось, я готов отдать роль.

– Этот спектакль вы тоже привозите на августовские московские гастроли. Как вас встречают в разных городах?
– Мы довольно много гастролируем по различным площадкам. Везде зритель разный и воспринимает по-разному. Но я не помню ничего криминального, чтобы считать гастроли неудавшимися. Не было такого, чтобы на поклонах мы видели, что публика, скажем так, не в восторге, или чтобы спектакли шли из рук вон плохо. Наоборот, на выездах все аккумулируют энергию, во всем надо быть начеку: с реквизитом, с выходами и переходами. Внимание всегда заострено. И на этой всеобщей включенности и заряженности рождаются живые моменты внутри работ, идущих уже несколько лет. Я не имею в виду, что на родной сцене они «мертвые», – нет, в театре всегда какие-то неожиданности происходят, что я очень люблю. Но в поездках возникает очень ценное ощущение ансамблевости, сплоченности. Ты чувствуешь свой коллектив как единый организм.
Что касается публики, то везде разный темперамент. На выездах часто встречают овациями, люди встают, громко хлопают, кричат – потому что в этих местах так принято выражать чувства. А когда к нам приезжают театры из других городов, им кажется, что зрители холодные, отстраненные. Архангелогородцы даже на поклонах, аплодируя артистам, думают над определенными сценами в спектакле, переваривают впечатления. Да я и сам такой. У северного человека, видимо, не сразу возникает реакция. Мне надо все внутри по полкам разложить: один факт – к эмоциям, другой – к воображению. Только потом осознаю в целом – тогда и реагирую. Мне нравится возможность медленно воспринимать что-то и наслаждаться. Как будто положил в рот шоколадку и ждешь, пока она растает. А кто-то сразу ее грызет и проглатывает.

– У вас есть опыт в том числе и педагогический. Работа с детьми дала вам что-то не только как человеку, но и как профессионалу?
– Мой педагогический стаж начался давно, я еще в Колледже культуры был мастером курса. А уже позже начал работать в студии «Время добра» с детьми с ОВЗ (ограниченными возможностями здоровья – прим. Д.С.). Они абсолютно ничем не отличаются от обычных детей, разве что не всегда так же двигаются или не все понимают. Естественно, в студию старались отбирать тех, у кого развиты навыки или артистизм. Эти ребята так же хотят веселиться и улыбаться, так же реагируют на доброту и ласку или строгое слово. А чувства и эмоции выражают даже ярче. Если ты с ними нечестен – и они с тобой нечестны. Несмотря на сложность работы, это был бесценный опыт. До сих пор помню спектакль по сказкам Козлова, который выпустил с ними Анастас Кичик (теперь главный режиссер Северодвинского театра). Это было прекрасно, трогательно, нежно и по правде. Честность их существования подкупала, и эта камерная постановка до сих пор остается в моем сердце.

– И впрямь театр еще не утратил воспитательной функции.
– Пожалуй, я не совсем согласен с утверждением, что театр должен воспитывать. Эту функцию я отдаю главной ячейке общества – семье. Не потрудятся мама с папой над своим чадом – не помогут ни театр, ни школа. А на сцене не должно быть только пошлости и скуки. Хотя мы видим, что и скуку с пошлостью теперь используют как режиссерский ход. Сегодня всякие спектакли есть, даже без зрителя. Так что воспитания уже я и не жду, но мне бы хотелось, чтобы театр не оставлял равнодушным. Это главное. Не хочу, чтобы зритель приходил лишь развлекаться. Он должен думать, я и свой образ всегда выстраиваю именно под эту цель. Не разжевываю, почему именно герой поступил так или иначе, но стараюсь ставить вопросы, искать подтексты. Когда Гамлет рассуждает, быть ему или не быть, пусть и зритель начнет об этом задумываться, пусть тоже решает эту дилемму, а не мечтает об антракте, когда можно выпить коньячку. Мне бы хотелось, чтобы он был моим партнером, а уж воспитывать его я не стану.