– Действительно, я рос за кулисами, родители брали меня с собой, уезжая на гастроли. Я знал текст ролей моего папы, и актеры шутили, что стоит только подрасти – и я могу играть вместо него. Но спустя какое-то время я осознал, что это сложная подневольная (да еще и считающаяся женской) профессия без выходных и что я категорически не хочу быть артистом. Кроме того, я занимался боевыми единоборствами, боксом и стрельбой, поэтому решил стать военным и целенаправленно готовил себя к этому. Из творческих занятий могу вспомнить лишь выступления в хоре в начальных классах, да и то недолго. В семье моих родителей так было заведено (теперь это перешло и в мою семью), что человек сам выбирает свой путь. Да, они могли посоветовать, но и только. 
Говорили, что поступить в военное училище легче после армии, и по окончании школы сложилась ситуация, что мне надо было потратить год, а потом уже решать этот вопрос. Мама сказала: «Костя, ты сын народных артистов, и будет нехорошо, если ты никуда не поступишь». (Такой вот с ее стороны был хитрый шаг. Думаю, не без помощи родителей я и первую отсрочку от воинской службы получил). Возникла дилемма: пойти в педагогический институт на кафедру физвоспитания или в консерваторию, где как раз набирали курс актеров музыкальной комедии. Консультации там проходили раньше, потому я и пошел туда. У меня была заготовлена проза (стихи я не готовил), которую я и прочитал перед комиссией. Потом меня попросили станцевать: пианист начал наигрывать рок-н-ролл, я лихо расстегнул пуговицу пиджака и стал танцевать, что называется, как повело. Руководитель написал на моем заявлении: «Допустить к вступительным экзаменам». Я был троечником и учился, как подобает не очень послушному мальчику, потому что больше времени уделял спорту и меньше – знаниям, но к сдаче я подготовился на «отлично», получив единственную «четверку» за сочинение (вообще оценки часто зависят от педагогов: как они тебя изначально восприняли, так потом и тянут). Меня взяли, а пробыть в консерватории я собирался всего лишь год.

– Как раз через год я отправился в военкомат, где оказалось, что моего дела нет. Я пошел к военкому – моя папка лежала у него на столе. Он бросил ее в сейф и выпроводил меня, ничего не понимающего, домой. Позже я узнал, что руководитель курса подсуетился, чтобы меня не забрали в армию и я окончил консерваторию. А еще через год вышел президентский приказ не призывать студентов высших учебных заведений. Пришлось учиться все положенное время. Но на четвертом курсе, продолжая заниматься боевыми единоборствами, я семью «обрадовал» тем, что собрался уйти в охрану (наш тренер возглавлял оперативную группу). Правда, обстоятельства сами сложились так, что я не ушел, пусть периодически и порывался. Мне все очень легко давалось и удавалось. Пять лет обучения пролетели достаточно быстро (хотя в соседнем Институте искусств актеры драмы учились на год меньше). И все равно в 25 лет, будучи артистом театра «Джинта Латинэ», я пошел в армию – уже не советскую, а молдавскую.

– Помню, в конце обучения на общем собрании я заплакал и сказал: «Я внутренне не готов идти в театр! Чтобы там служить, надо быть кем-то, а не “кушать подано” всю жизнь». Думаю, неуверенность в своих силах тоже сыграла роль. Все-таки профессия военного куда конкретнее актерской. Но судьбе или Богу было угодно, чтобы все сложилось так, как сложилось. На старших курсах я преподавал в Институте искусств сцендвижение и сценический бой и параллельно ходил на уроки к румынскому каскадеру. Это меня так увлекло, что я даже захотел открыть каскадерскую группу на базе «Молдова-фильм», летом по окончании поехал к другу в Румынию для повышения квалификации, а по возвращении в Кишинев ни в какой театр не собирался. Но это был 1991 год, студия ничего не снимала тогда, а если и нужны были трюки для фильмов, то выгоднее было пригласить мастеров из Одессы. Возвращаясь после разговора с начальником студии, я встретил своего институтского приятеля, учившегося на курс старше. Он позвал меня на репетицию в «Джинта Латинэ», где сам служил, завел меня в кабинет к директору – нашему преподавателю Вячеславу Мадану – и сказал: «Вот молодой артист, ищущий работу». Прозвучало это так, что я ее ищу в театре… Мадан ответил: «Пиши заявление». Так 4 сентября, в день своего рождения, я начал театральную карьеру в качестве артиста балета высшей категории (поскольку актерских вакансии не было).
Начинал с рок-оперы «Миорица», где вырос от роли Барана до главного героя. А спустя три года в одно не прекрасное утро я стал артистом в буквальном смысле погорелого театра: здание «Джинта Латинэ» сгорело (поговаривали, что это был поджог, ведь располагалось оно в центре на очень хорошем месте – но, видимо, для чего-то другого, а не нашего коллектива). Помню, шел на репетицию и увидел клубы черного дыма… Но через месяц наш директор был назначен художественным руководителем в Русский драматический театр им. Чехова. Он пригласил на службу двух наших актрис и меня. Так с 1994 года я здесь.

– Это случилось, когда я был на 4-м курсе. Вениамин Гаврилович Апостол, ученик Эфроса, поставил в Русском театре «Рыжую кобылу с колокольчиком» по Иону Друцэ. Один из артистов уехал на съемки, и меня быстро ввели на небольшую роль ученика школы. Я очень волновался, пришел за 45 минут до начала (спектакль был длинный, часа на три, а я выходил в самом конце на 5 минут). Раскрылись двери, появилось мое перепуганное лицо (это и по действию так надо было), раздались аплодисменты и смех. Сцена прошла динамично и не без казуса: по сюжету мы с партнером оказывались в заброшенной церкви. Мы должны были нагнуться в оркестровую яму, синий холодный свет освещал наши лица, звучала нагнетающая музыка. Главный герой был седой и посыпан мукой. И вдруг из зрительного зала прозвучал детский крик: «Ой, мама, мама, мамочка!» Все засмеялись, у меня тоже уголки губ потянулись к ушам. Но я совладал с собой, хотя было очень смешно. И после окончания спектакля Сильвия Леонидовна Берова, мой педагог по актерскому мастерству, вручила мне солонку, полную соли, и открытку с поздравлением и замечанием: «Еще не один пуд соли тебе придется съесть». (Когда мой старший сын сыграл свою первую роль в театре, я передал ему этот подарок). Это было энергетически мощно и до сих пор помнится.

– Думаю, какое-то потрясение должно быть обязательно, раз они искренно идут в театральное дело. Ну, не из-за зарплаты же они это делают! Да и не из-за съемок в кино – это как повезет. А для девушки это вообще рисковый шаг, потому что большинство пьес написано на мужчин. И как обойтись без потрясения, если уж искусство захватило их в свое лассо? Ведь вырваться из него очень сложно. Те, кто по тем или иным причинам ушли из театра, до сих пор вспоминают о нем с теплотой: репетиции, спектакли, аплодисменты (пусть даже иногда жидкие, но всякое бывает). Я своим студентам говорил: «В нашем зале 491 место, мы всем понравиться не можем. Надо просто честно работать». И все равно кто-то скажет: «Нормально он сыграл, но мне не понравилось». У нас жестокая профессия: заболел – и тебя сразу заменили. Слава эфемерна и быстро улетучивается. 
Но вся наша артистическая жизнь проходит в театре, и, даже находясь дома, «мозгами» мы там: думаем, прорабатываем мизансцены, ищем интонацию для фразы. Однажды мои друзья, увидев в троллейбусе народного артиста республики Сергея Александровича Тиранина, спросили меня потихоньку, как у него с головой? Дело в том, что он смотрел в окно и говорил сам с собой. Да он повторял текст! Так что хотим мы или нет, но мы всегда играем, переживаем. Старшее поколение артистов говорило, что единственная причина не прийти на репетицию или спектакль – это смерть. Так меня учили, и я сам сбегал из больницы, чтобы выйти на сцену и не подводить коллектив. Мы думали: «Ну зритель же пришел, заплатил свои 25 рублей!» (Не помню, сколько тогда билет стоил; сейчас у нас не очень высокие цены – в районе 10 евро). Да не важно, сколько: человек хочет получить удовольствие, он изначально настроен на то, что придет в зал, артисты его не обманут своей игрой, и он выйдет окрыленным. Как говорил великий режиссер Алексей Дикий: «Чем сегодня будем удивлять?» Поэтому и к каждому выходу надо подходить ответственно.

– Лет 20 назад меня спросили: «Что бы вы хотели сыграть?» Я тогда ответил, что конкретной мечты нет, потому что театр меня баловал разноплановыми ролями. Например, от Союза театральных деятелей я два года подряд получал приз за лучшую главную мужскую роль: сначала за Шарикова – а потом за Ричарда III! Это, безусловно, очень приятно, но с такой же теплотой я вспоминаю спектакль «Остановите самолет, я слезу», где у меня был эпизод. Я тогда был начинающим артистом, и на каждый выход что-то особенное придумывал и добавлял разные «штучки» (естественно, оставаясь в заданном режиссером коридоре). Помню, выходил, держа в одной руке поломанный утюг, а в другой – зажигалку, из которой специально выпустил газ. Ковыряясь в утюге отверткой, прокручивал колесико, и получалась искра... 
Работая над ролью, чувствуешь себя, наверное, как женщина, несущая в себе ребенка. И только на премьере происходит рождение. Поэтому говорить о любимой роли – все равно что спрашивать родителя, кто из детей ему дороже. Ты все время учишься, так же, как, открывая неизвестную книгу, ты каждый раз черпаешь из нее что-то новое. Я ко всему подхожу ответственно, и не важно, напишет ли о моей работе пресса, ведь это в любом случае – еще одна ступенька (я думаю, что наверх, даже если случился провал). Да и вообще, а что такое – провал? Если не понравилось тебе? Или зрителям? Или критикам? Но ты же что-то делал, искал, потратил кусочек жизни – хотя бы те два месяца, что идут репетиции. И если спектакль снимают – больно всем (хотя, конечно, исполнителю главной роли больнее: мол, как же так, ведь я такой гениальный и замечательный?!). Но, продолжая ассоциацию с семьей, это можно сравнить с тем, как твой ребенок вырос и ушел из дома. В некоторых коллективах вообще постановки не задерживаются в репертуаре дольше пяти сезонов, так что к этому надо быть готовым: это неизбежно, как смерть. Сейчас как раз снимают «Собачье сердце». Наверное, готовясь к роли Шарикова, я перелопатил особенно много литературы: кто что писал, кто как играл. У нас дома есть собака, и я стал следить за ее повадками. Ну, что ж, так сложилось…

– Мне повезло: я работал с разными режиссерами. Я всегда за ними иду, потому что считаю, что актер – это краска в руке художника. Именно режиссер обладает общим ви́дением спектакля, а артисты уже стараются сделать его ярче – конечно, чтобы понравиться зрителю. Хотел бы рассказать о недавней моей работе в театре «Сатирикус» (к сожалению, не у нас в Русском театре). Молодой талантливый постановщик Дмитрий Акриш, учившийся в ГИТИСе у Леонида Хейфеца и активно ставящий спектакли в Румынии и России, позвал меня сыграть Астрова в «Дяде Ване». И я первый раз столкнулся с таким напряженным графиком! С 10 до 2, затем после перерыва – с 3 до 6, а потом еще с 7 до 10. Естественно, мы оставались на обсуждения, снимали видео, и домой я возвращался после полуночи. И что меня удивило – приходил я не уставшим! Менялись и мизансцены, и задачи, но я находился в таком потрясении, в таком интересном творческом процессе, что это очень заряжало энергетически. Думаю, не каждый артист может выдержать такое напряженное состояние, в каком находилась труппа «Сатирикуса», – без выходных и праздников. Вот такой неожиданный опыт у меня случился в 54 года, хотя, казалось бы, я многое повидал. Но мне всегда интересно, что будет дальше.

– Думаю, не надо сравнивать. Жизнь идет вперед, все меняется – к сожалению или к счастью. Донатос Банионис как-то сказал, что в театре надо искать не новое, а вечное: если вывернуть пиджак наизнанку, получится нечто новое, но отнюдь не вечное. Результат зависит от того, что в сердце и душе режиссера: если он ищет именно что-то важное и пытается открыть это людям, то спектакль будет жить. Конечно, не очень бы хотелось идти на поводу у зрителя. Например, вытащили на сцену голых артистов – и сразу поперла (извините за это слово) публика в зал. И никто не вникает, что же хотел донести своей работой постановщик (если, разумеется, он вообще собирался что-то доносить). Но – с прежними мастерами ты работаешь или с нынешними – главное, чтобы между вами был диалог. Хуже нет, когда и спросить ничего нельзя, и играть надо только то, что вдолбили в голову. Интересно совместное творчество, как у меня было с Дмитрием Акришем. Мы что-то предлагали друг другу, пробовали, добавляли.

– К сожалению, сегодня во всем мире достаточно сложное время, поэтому больше ходят на комедии. Но такие постановки кормят театры, давая им заработать денег хотя бы на отопление. (В Молдове государственные театры субсидируются на 60%). В свою очередь, актерам приятно играть в комедиях, потому что на них зал забит. Вы правы: человек после тяжелого рабочего дня редко хочет задуматься, быть или не быть, – он предпочитает расслабиться, посетив что-то легкое. Я в Русском театре тоже играю в «Дяде Ване» – правда, Войницкого; порой зову на него друзей, на что они отвечают: «Костя, там же не смешно». Я шучу, что надо хотя бы на меня посмотреть! Но – мало кто приходит на серьезную пьесу. Хотя последняя работа Дмитрия Акриша в театре «Сатирикус» собирает полные залы, пусть это и душераздирающий спектакль.

– Однозначно: в Молдавии зритель тоже хочет увидеть на сцене Героя. Когда обещают одно, а делают совершенно другое, обман сказывается на внутренней жизни человека. Внешняя нестабильность и опускание рук ни к чему хорошему не приведут – теряются ориентиры. А если бы в театре возник Герой, в глазах людей, наверное, появилась бы надежда. Конечно, это мое личное мнение, но я же вижу, что происходит в стране, где к слову и желанию большинства не прислушиваются. Необходимо во что-то и в кого-то верить.

– Я стараюсь не опускать руки, хотя прийти в себя после увольнения было достаточно сложно – все-таки я прослужил директором 12 лет. Письмо в мою поддержку подписало, по-моему, 98 человек из 115, но было проигнорировано. Сотрудникам театра пришлось выйти со зрителями на площадь, но никто из власти не отреагировал. Со мной в одностороннем порядке прекратили контракт (основанием для этого может стать длинный список нарушений, заканчивающийся словами «и прочее»; так вот меня отстранили за «прочее»).

– Да, благодаря нашей команде в 2019 году наш театр был самым посещаемым среди всех концертных и театральных площадок Молдовы! Причем у нас разная публика, не только из Кишинева: к нам приезжали автобусы со зрителями со всей страны. И это не одни молдаване, но и болгары, гагаузы, украинцы… Недавно был англоговорящий зритель, так он после спектакля сказал, что все понял, хотя не знает ни слова по-русски! В коридорах театра в антракте часто говорят на молдавском: некоторые наши граждане хотят посмотреть постановки именно здесь, послушать красивую русскую речь.
У нас 19 театров в стране. Мне кажется неправильным то, что наш коллектив пытаются приравнять ко всем остальным: он – нечто отдельное. Здесь служили мэтры, прошедшие русскую театральную школу, да и в знаменитом «Лучафэруле» и Театре им. Ионеско большинство артистов оканчивали «Щуку». И вот именно русский дух, всегда нам присущий, сейчас из нашего театра стараются выбить. Сегодня русскую драматургию в театре Чехова перестали ставить – акцент на национальную литературу. Я не против – но пусть она будет хорошей. Ну, поставили у нас сказку о молдавском национальном герое – так на второй день премьеры зал был заполнен всего на четверть! Я такого не помню за всю свою жизнь. В общем, не знаю, что будет дальше… Прогнозы у меня, к сожалению, нехорошие. Материально мы, возможно, как-то выдержим, но душой очерствеем, а если в душе будет пусто – это и есть самая большая трагедия.

– Вектор очень строго задан, и он европейский. Думаю, что молдавский экспорт в Европе будет востребован не так, как в России. И нашему правительству надо хорошенько подумать, будет ли это решение во благо гражданам. С финансовой точки зрения, возможно, есть и плюсы, но по духовности мы связаны именно с Россией. Нас было 15 союзных республик, не было никакой разницы, кто где родился и жил. Я человек, рожденный в СССР, и у таких, как я, другой менталитет, отношение к жизни, понятие порядочности. Если бы нужно было вписывать национальность, я бы так и записал: «рожден в СССР, человек с планеты Земля». Это правильно, когда человек человеку брат, независимо от языка, на котором он говорит. Сейчас мир перевернулся (бывает, заговоришь на русском – от тебя шарахаются), возникли неверные стереотипы. Думаю, это как раз европейское веяние. Раньше все было не так. Помню, в студенчестве я по путевке из Симферополя до Алушты шел пешком с интернациональной группой. И как было весело и интересно! Я оптимист и потому уверен: эти времена вернутся. 
У многих моих соотечественников двойное гражданство, дающее им возможность уехать через Румынию на заработки в Европу. И большинство ухаживает там за больными стариками. Потом они пересылают деньги детям, те говорят: «О, в Европе хорошо!» Да вы не знаете, как эти деньги добываются, сколько работать нужно! Сегодня мне очень жаль, что мосты, которые ранее были наведены нашей командой с театрами России, разрушены. Ведь мы, коллектив Театра им. Чехова, могли бы и дальше привозить к вам наши спектакли. Они же не о политике, а о жизни – вот что важно. Недавно один молодой специалист подал заявку на грант, чтобы привезти негосударственные российские театры на гастроли в Молдавию в начале лета. Я тоже участвую в этом проекте и очень хочу, чтобы он состоялся.

– Я думаю, что театр может быть кафедрой, но все зависит от того, кто и что с нее говорит. Но ведь может он быть еще и зеркалом нашей жизни и общества. Мне кажется, его очень сложно в какие-то рамки задвинуть, потому что он всеобъемлющ. Это своего рода инструмент (хотим мы того или нет), воздействующий на души, и важно, кто будет им пользоваться. Недаром же говорят: «Задеть струны души». Та «химия», что происходит между зрителем и артистом, сиюминутна и возможна только здесь. Мне нравится замечание Валентина Гафта, сказавшего, что наша профессия позволяет человеку войти два раза в одну и ту же воду. Это и есть волшебство. Играя один спектакль, мы каждый раз проживаем новую жизнь. Но и зритель не по одному разу приходит к нам. Главное, чтобы из зала он выходил не безразличным, а окрыленным и одухотворенным.